Заложники любви. Пятнадцать, а точнее шестнадцать, интимных историй из жизни русских поэтов - Анна Юрьевна Сергеева-Клятис

приглашений на съемки. Мера отпущенного этой паре счастья была, действительно, огромна, и проживали они его интенсивно и быстро.

В марте 1963 года в семье родилась дочь Даша. Это радостное событие стало прологом к будущему несчастью, о котором пока супруги не подозревали. Общий быт усложнился, Инне пришлось осесть дома, Шпаликов, наоборот, уставая от повседневности, начал сбегать, уходил, пропадал и, конечно, пил. Друзья вспоминали, как большой компанией: Павел Финн, Давид Маркиш, Виктор Некрасов — приехали ночью к Шпаликову. Его дом и семейная жизнь на этот раз произвели на них тяжелое впечатление. Во всем чувствовался разлад. Нервность Инны, ее неудовлетворенность, обиды на мужа подпитывались невостребованностью в кино — ее не приглашали сниматься. Образ наивной девочки с распахнутыми глазами и мудрой душой, который запомнился не только зрителям, но и режиссерам, ушел в прошлое. Инна изменилась. Она не потеряла своей внешней привлекательности, но за два года семейной жизни со Шпаликовым превратилась во взрослую женщину, взгляд потух. Страшно представить себе, что может сделать с человеком настоящая большая взаимная любовь...

Роли, которые предлагали, ее не устраивали, казались слишком статичными. Только в 1965 году Инна сыграла, наконец, в картине М. А. Швейцера «Время, вперед!», а она мечтала о роли Сони Мармеладовой, которую сулил ей Лев Кулиджанов. Какая Соня могла теперь из нее получиться? Не тот типаж. Шпаликов между тем все больше пил, мог выйти из дома за хлебом и не вернуться обратно. Инна искала его по больницам и моргам, а он оказывался вдруг... в Сочи и звонил ей с просьбой выслать денег. О бесконечных разговорах по телефону, которые вели между собой Шпаликов и Гулая, вспоминают многие. Они не могли оторваться друг от друга, хотя центробежная и центростремительная силы были сравнимы по степени интенсивности.

Надежда на изменение ситуации и отношений между супругами возникла в связи с работой над фильмом «Долгая счастливая жизнь». Шпаликов не только писал сценарий, он впервые стал режиссером. Ждали от этой картины многого — Инна играла в ней главную роль. Уже работая над продуманным сценарием, Шпаликов вдруг изменил финал, который получился на редкость безысходным. В оптимистическую эпоху 60-х такие финалы не могли завоевать зрителя, несмотря на новаторские приемы и притягательный визуальный ряд. Особенно поражала в конце фильма баржа, которая медленно проплывала перед глазами, занимая несколько минут экранного времени. Баржа длиною в жизнь. Фильм должной оценки не получил, зрителя так просто оттолкнул, но и профессионалы от кинематографа не очень его полюбили. На сдаче картины в пух и прах разнес ее Г. М. Козинцев, не пожелавший прислушаться к неожиданной сложности шпаликовского киноязыка. Поняли его только в Европе — в 1966 году в Бергамо фильм получил Гран-при на фестивале авторского кино. Ни режиссеру, ни исполнителям главных ролей выехать из СССР для получения награды возможности предоставлено не было.

Для Шпаликова и Гулая фильм оказался пророческим. После «Долгой счастливой жизни» ни он, ни она не были больше востребованы. С 1966 по 1971 год Инна не снималась вообще. Шпаликов много работал, в его замыслах были разные сценарии, в том числе исторические — о декабристах, о Маяковском, но его заявки отклонялись. Надломились и личные отношения между супругами, отголоски которых чувствуются в «Долгой счастливой жизни». Теперь они пили вместе и порознь, сходились и расходились. Все время порывались расстаться окончательно, но ни тому ни другому не хватало духу. Друзья вспоминают, что входная дверь в их квартиру снизу доверху была «увешана» замками: как только Шпаликов в очередной раз уходил, Инна вызывала слесаря и ставила новый замок, чтобы, вернувшись, он не мог открыть дверь своим ключом. Этот образ недоступного семейного очага, запертого на семь замков, мрачным символом вырисовывается над последними годами жизни Шпаликова. А по обеим сторонам этих запоров — маленькая дочь, безденежье, невостребованность, потеря себя. Окончательный уход из семьи стал для Шпаликова началом конца, жить ему было негде и не на что.

О когда-нибудь — когда? —

Сяду и себя забуду

Не надолго — навсегда,

Повсеместно и повсюду.

Все забуду. Разучусь.

(И разуюсь и разденусь.)

Сам с собою разлучусь,

От себя куда-то денусь.

От себя Шпаликову — как, впрочем, и любому другому человеку — деваться было некуда. Он стал кочевать по квартирам друзей, зачастую, боясь их побеспокоить, ночевал на чердаках, утром не помнил, где и как провел ночь. Чтобы протрезветь, часами стоял на улице перед расклеенными на стендах разворотами советских газет, которые прочитывал от корки до корки. Шел на почту и там на бланках телеграмм металлическим пером, которым в советские времена заполняли все почтовые документы, записывал новые стихи. Значительная часть их, конечно, бесследно утрачена. Кое-что Шпаликов подбрасывал в почтовые ящики своим друзьям, у которых проводил дни или ночи, — в знак благодарности за приют и тепло. Кто-то из них вспоминал, что Шпаликов в те времена носил с собой сумку, заполненную стихами, выуживал оттуда нужный лист, когда хотел поделиться написанным. Как это трагически напоминает другого неприкаянного поэта, во время своих скитаний по России в старой наволочке хранившего свои гениальные прозрения, — Велимира Хлебникова.

В 1972 году Ларисе Шепитько удастся ненадолго удержать Шпаликова от пьянства, она пригласила его сценаристом для фильма «Ты и я». Истосковавшийся по реальному делу, тот с радостью предложение принял. Во время работы над картиной она буквально ходила за ним по пятам, не позволяя сорваться. Но это помогло ненадолго. Чем дальше, тем больше Шпаликова тяготили нищета, бездомность, непризнанность, он уже ощущал предопределенность конца.

Драматург Александр Володин встретил Шпаликова в коридоре киностудии, когда тот работал над своим последним сценарием. В «Записках нетрезвого человека» Володин вспоминал: «Вид его ошеломил меня. В течение двух-трех лет он постарел, конечно, страшно. Он кричал, кричал: “Не хочу быть рабом! Не могу, не могу быть рабом”!». Володин дал этой сцене психологический комментарий, который явно выводит ее за рамки идеологической оппозиционности в общечеловеческое русло: «Как зависит дар художника от того, на какой максимум счастья он способен! У Шпаликова этот максимум счастья был высок. Соответственно, так же глубока и пропасть возможного отчаяния». Максимум счастья, конечно, был связан с целым рядом обстоятельств, не только творческих, но и личных. И фраза «не хочу быть рабом» равно отражала мироощущение не только Шпаликова-сценариста и режиссера, Шпаликова-поэта, но и Шпаликова-мужа, парадоксальным образом любящего свою жену и по-своему ей преданного. Зависимость любого рода была для Шпаликова трудно переносима, а Инна, вероятно, требовала зависимости. Да и вообще семейная жизнь по своей сути плохо соотносится с ощущением абсолютной свободы.

Шпаликов повесился 1 ноября 1974 года в Доме творчества в Переделкине, в том самом месте, которое связалось в его памяти с обожаемым им Пастернаком. Переделкину он и сам посвятил самые лирические свои строки. Но ни красота окружающего пейзажа, ни компания друзей в Доме творчества, ни сознание ответственности перед нежно любимой дочерью и сложно любимой женой, ни живительная сила поэзии не остановили его. Шпаликов не был рабом обстоятельств, он оставался свободным человеком в плену своей судьбы, несмотря на все препоны, которые ставили ему семья, власть, рутина повседневности. Добровольный уход Шпаликова — конечно, результат крайнего отчаяния, ощущения тупика, следствие разрушения организма, мучительно переживаемого унижения нищеты, но это и поступок абсолютно свободного человека. В своей предсмертной записке, оставленной Инне и дочке Даше, Шпаликов написал: «Вовсе это не малодушие. Не могу я с вами жить. Не грустите. Устал я от вас. Даша, помни». Помни о чем? Об отце или о том, к чему он пришел в результате крайней усталости, в том числе и от нее самой? Это тяжелое завещание не могло не сказаться на дальнейшей судьбе